Как Алексей Фурман изменил рынок медицинской диагностики в США, разобрался в генетике без высшего образования и создал компанию стоимостью $1 млрд?

Стив Джобс потратил $100 тысяч, чтобы выяснить, какой геном связан с тем видом рака, которым он впоследствии заболел. Сейчас ДНК-тесты в США стоят сотни долларов, и благодаря им можно выяснить предрасположенность к самым разным заболеваниям. У истоков этого бизнеса стоял Алексей Фурман — москвич, уехавший в США в начале 90-х. Не получив технического образования, он создал компанию Invitae, которая проводит диагностику в медицинских целях. Она помогает с диагностикой и лечением наследственных заболеваний, в особенности детских. В 2015 году Invitae успешно провела IPO и привлекла больше $100 млн. Сейчас она стоит больше $1 млрд.

https://www.youtube.com/watch?v=AKDWQDk5DN0&feature=youtu.be

Справка: Алексей Фурман переехал из Москвы в Бостон в 1991 году. В 2010 году он вместе с партнерами основал компанию Invitae. Она занимается генетической диагностикой. Одно из применений генетических тестов — помощь в лечении наследственных заболеваний, в особенности детских. Только в 2018 году компания продала более 300 тыс. тестов. Ее капитализация превышает $1 млрд.

Как основать успешную компанию без высшего образования?

— Расскажи, как твоя семья здесь [съемки проходили в Сан-Франциско. — The Bell] оказалась?

— Мы приехали в 1991 году, получив статус беженцев, в конце волны еврейской эмиграции из Советского Союза. Когда мы выезжали, меня даже успели торжественно исключить из пионерской организации, выдав мне какую-то справку, которую я, увы, не сохранил.

— Что дальше происходило с твоей жизнью после того, как вы перебрались сюда?

— Несколько лет своей жизни я просто не помню. Видимо, у меня смерть матери и эмиграция, наложившись друг на друга, создали достаточно сильную психологическую драму. У меня никаких воспоминаний до 16–17 лет и нет. Я помню какие-то отрывки, картинки, но их немного.

— А что было потом? Как все, чтобы в армию не ходить, пошел в университет?

— Нет. Я школу еле закончил, у меня была трудная молодость. А в университет я сразу не пошел, я работал менеджером магазина мобильных телефонов. И в какой-то момент я понял, что вообще не могу этим заниматься, меня тоска берет, мне неинтересно. И тогда из чувства полной безысходности я пошел-таки в университет, просто потому, что у меня не было других вариантов.

— В какой?

— Университет назывался University of Massachusetts Amherst.

— На программиста?

— На программиста, да. Это второго ранга университет. Он не хороший, не плохой, а средненький. Там у меня тоже ничего не получилось.

— Не понравилось?

— Да даже не то что не понравилось. У меня опять-таки был тяжелый период моей жизни, как я сейчас понимаю. Видимо, у меня была клиническая депрессия, которую не диагностировали. Я провел там три семестра, машинально ходил в какие-то классы и делал домашние задания, но не получал от этого никакого удовольствия. Виноват в этом, безусловно, не университет, виноват в этом я. Потом у меня кончились деньги, за следующий семестр мне было нечем платить. С отцом у меня тогда отношения были сложные. И я для себя решил пропустить следующий семестр и найти работу, прекрасно понимая, что учиться я уже больше не буду.

— А как тебя в генетику занесло?

— На самом деле просто случайно. Сначала я случайно, и, в общем-то, ничего не умея, нашел работу программистом. И тогда действительно можно было прийти куда-нибудь, сказать: «Здравствуйте, я программист». Мне сказали: «Ой как здорово, вот тебе зарплата». Я сам себя в таком состоянии никогда бы не нанял. Я начал работать и с удивлением обнаружил, что, во-первых, мне это очень нравится, а во-вторых, у меня это хорошо получается. И это стало моей первой карьерой.

— Которая проходила где?

— Началась в Бостоне, потом я переехал по личным делам в Сан-Диего, потом перебрался соответственно сюда, в Сан-Франциско. И оказалось, что я успешно работал программистом и занимался в основном финансовыми технологиями. А в какой-то момент, тогда мне было 20 с чем-то лет, я уже почувствовал себя очень взрослым человеком. И я стал думать, что жизнь короткая, и я скоро умру, и надо как-то более вдумчиво подходить к тому…

— Чем-то приличным заняться?

— Даже не то что приличным, я против финансов ничего не имею. Но я просто для себя понял, что оборот денег в экономике для меня не интересен фундаментально. Я с большим удовольствием решал инженерные задачи, общался с интересными людьми, все это было прикольно, очень много движухи. И тогда я стал думать: а чем бы мне дальше заняться?

— А как ты стал искать, что тебе интересно?

— У меня вообще в жизни практически ничего никогда не шло по плану. А в какой-то момент я перестал слишком много об этом думать. Я стал разговаривать с кем попало, кому так или иначе нужен software. И наткнулся на мою первую работу в биотехе — компанию Novigenix, ее уже не существует. Она занималась генетикой, и идеей было помогать здоровым и богатым людям быть еще более здоровыми. Это был дорогой элитный сервис.

— И чем это закончилось для тебя?

– Меня наняли на должность старшего программиста. Забавно, что я в генетике не разбирался, кроме биотеха ничего не знал, и почему вдруг оказалось, что я возглавляю отдел программистов в биотехнологической компании, которая занимается даже больше биоинформатикой? Я бы себя не нанял.

— Три вещи, которые ты узнал про соотношение генетики и вселенской тайны здоровья?

— Ну, одной вселенской тайны, одной. Мы изначально привыкли думать о заболеваниях как о часто встречающихся или как о стандартах заболеваний, например, рак груди. Или, наоборот, мы привыкли думать об этом как о синдроме, который случается 300 раз в году во всем мире. Но на самом деле становится понятным, что многие из вещей, о которых мы думаем как о часто встречающемся заболевании, — это набор очень большого количества очень редких заболеваний, которые просто друг на друга похожи.

— Какое-то распространенное заболевание?

— Да. Симптомы выглядят похоже, а на самом деле есть много нюансов, и в том числе с точки зрения того, как это лечить. И до недавнего времени мы разговаривали о раке с точки зрения органа, на котором появилась первичная опухоль. А сейчас, когда мы можем посмотреть на молекулярные характеристики непосредственной опухоли и того, что там происходит, очень хорошо видно, что рак груди может быть таким, а может быть таким. Они появились в одном и том же органе, а на самом деле они совершенно друг на друга не похожи, и лечить их нужно совершенно по-разному.

— Мы сейчас к этому обязательно вернемся, но я бы хотела проследить твое перемещение из руководителя группы программистов в строительство собственной компании.

— Это получилось довольно просто, я никогда не ставил себе цель начать свою компанию, никогда не думал о себе как о предпринимателе. Работал я в компании Novigenix, и в какой-то момент мне стало понятно, что компания Novigenix не сработает.

— Почему?

— Частично потому, что многообещающая наука вышла на плато и перестала дальше развиваться. Частично потому, что там были очень большие организационные проблемы, непонимание между менеджментом, советом директоров и инвесторами. Тогда я понял, что бизнес-модель не сработает, потому что наши ожидания не совпали с действительностью о том, как будет выглядеть рынок и на что люди готовы тратить деньги. И я стал у всех спрашивать…

— Ко всем приходить, говорить: «Ребята, у нас бизнес-модель не сработала?»

— На тот момент у нас была куча денег, были лучшие инвесторы, у нас в совете директоров сидели очень известные люди, в честь которых названы здания в Стэнфорде и в Беркли. Я тогда произнес совершенно замечательную речь, которую ни в коем случае никому повторять не надо. Но я был молодой, не знал, как все устроено. Я по собственной инициативе связался со всем нашим советом директоров, пригласил их на внеочередное собрание, где никого, кроме меня, не было. Усадил их за столом и прочитал длиннющую лекцию: «Ребята, то, что вы делаете, — это полная ерунда, компания сейчас развалится. На самом деле нужно делать по-другому. Вот план развития, этих надо уволить». Что удивительно, мне за это не отрубили бошку...

— Как генеральный директор к этому отнесся?

— Плохо.

— Странно, да?

— Уволить меня за это не уволили, хотя в принципе должны были.

— Почему?

– Они тогда изо всех сил пытались эту компанию продать. И если бы они меня заменили, в этот момент им бы это все сильно попортило. И после этого мы с моими людьми, которые стали сооснователями Invitae, уволились и стали искать деньги на собственную компанию.

Как найти деньги в разгар мирового кризиса?

— Я читала в твоем блоге на Medium, что, как все знают, поиск денег – это крайне неприятное, стрессовое занятие.

— Да, особенно мне это все было очень тяжело.

— Почему?

— Во-первых, по мне не всегда скажешь, но я тихий интроверт. Общение с незнакомыми людьми вызывает у меня очень сильный дискомфорт, а особенно если мне от них что-нибудь нужно. Мне кому-то что-то продавать очень тяжело. И мы на протяжении года ходили от одного потенциального инвестора к другому, пытаясь им продать нашу замечательную идею о том, как мы сейчас изменим мир медицины. И раз за разом получали в нос.

— Вы что-то неправильно делали?

— Да нет.

— Или просто никто не верил тогда?

— Частично никто не верил. Частично это было очень-очень плохое время для нахождения капитала (Алекс Фурман искал деньги на компанию в 2009 году, во время мирового финансового кризиса. — The Bell).

— Как вы нашли и у кого?

— У нас была таблица в Excel, в которой было несколько сотен строчек, где мы отслеживали всех потенциальных инвесторов. Начиная с тех, на кого у нас был личный выход, и заканчивая теми, кого нашли через Google. И мы уже подходили к концу этой таблицы (все люди из списка нам отказали), когда вдруг оказалось, что нами заинтересовался Thomas McNerney & Partners — небольшой фонд из Коннектикута, не из Силиконовой долины, который занимался тем, что вкладывал состояние одного человека. Они оказались очень хорошими инвесторами. Они нас поддерживали, их человек в совете директоров очень много пользы нам принес.

— Между 2009 годом и моментом, когда у вас появилась какая-то первая выручка и продукт, прошло довольно много времени. Чем вы занимались все это время?

— Ну, разрабатывались технологии. Я всю дорогу завидовал моим друзьям, у которых были интернет-стартапы: они собрались у себя в подвале, что-то делали, и все. Нет, я не хочу преуменьшать их работу, понимаю, что все очень-очень сложно. Я вообще в основном шучу. А нам нужно было много миллионов долларов, чтобы купить всю аппаратуру, чтобы решать software- и hardware-вопросы. Процесс нашей работы начинается со слюны и крови, с которой нужно ДНК изолировать и потом отсеивать, агрегировать. И только потом это превращается в данные, которые нужно хитро и очень сложно обрабатывать.

— Вы сразу придумали  эту цепочку, что будете расшифровывать?

— Да, у нас интересный случай, достаточно редко встречающийся. С момента основания компании прошло девять лет, мы успешно провели IPO, выросли в фиг знает сколько раз и занимаемся ровно тем, что собирались делать изначально.

— Круто.

— Диагностика — это достаточно негламурная штука. И тут много тяжелой работы. Нужен очень большой стартовый капитал. Наш первый раунд — это был $7,5 млн. И это была минимальная сумма, с которой можно было начинать хоть что-то делать. Мы изо всех сил пытались эту цифру сжать. Но на меньшие деньги нечего было делать, потому что нам было нужно дорогое оборудование, чтобы решать очень сложные технические задачи. Опять-таки, я своим интернет-стартаперам тогда завидовал.

— Когда ты понял, что летит?

— У меня, наверное, не было одного такого момента.  Вообще, если честно, во всей этой истории, безусловно, есть некий элемент сюрреализма наркомана. То, что это вообще может получиться, до сих пор меня удивляет. Я порой прихожу на работу, тут работают сотни замечательных и очень умных людей. И то, что я вообще стоял у истоков этой штуки, меня порой совершенно потрясает. А так, безусловно, когда мы нашли первые деньги — это был момент, когда все сдвинулось с мертвой точки. В свое время у нас висел медный колокол на стене, и каждый раз, когда приходил очередной образец, мы звенели в этот колокол. Сначала это происходило раз в месяц, потом там раз в две недели, потом раз в неделю…

— Потом вы забили?

— Да.

— Сколько сейчас заказов приходит?

— Прямо сейчас это большая тайна, поскольку компания мы публичная. Но последний раз, когда мы делились нашей бизнес-статистикой, это было больше 1000 в день, я уже не помню.

Этические вопросы: операция Анджелины Джоли и дети из пробирки

— Я думаю, что большинству людей совершенно непонятно, чем вы отличаетесь от 23AndMe (23AndMe основана Энн Войжитски — бывшей женой Сергея Брина. Компания проводит ДНК-тесты, с помощью которых можно узнать свое происхождение. — The Bell).

— Практически всем. Они занимаются в первую очередь тем, что рассказывают нам о нашем происхождении, генетике наших предков, проценте неандертальского ДНК. Через них можно найти двоюродных, троюродных, четвероюродных братьев и сестер, о которых вы даже не подозревали. И все это очень круто и весело. Они совсем немножко рассказывают про какие-то вещи, связанные со здравоохранением. Мы же занимаемся медициной. Мы помогаем людям найти ответы на сложные вопросы, которые сильно влияют на их жизнь здесь и сейчас, и поставить диагноз, разобраться, фамильная или не фамильная форма рака у пациента.

— К вам приходят, когда уже чем-то болеют, или до этого, для профилактики?

— По-разному, мы много чем занимаемся. За диагностикой к нам приходят, когда человек уже чем-то болеет, но неизвестно чем. Есть какие-то симптомы, но непонятно, что это. Зачастую к нам приходят родители с новорожденными детьми. Или к нам приходят с  раком груди. И нужно понять, фамильный это рак груди или не фамильный. Если оказывается, что это фамильный рак груди (в семье женщины был кто-то с таким заболеванием), то на основе ДНК можно проверить, унаследовали ли дети то же самое семейное предрасположение или нет.

— Давай на этом месте остановимся. Есть знаменитая история Анджелины Джоли (в 2013 году Анджелина Джоли удалила молочные железы, а спустя два года — яичники и маточные трубы. Она пошла на это, чтобы избежать риска развития рака. — The Bell). Вот ты обнаружил у себя такой риск, надо обязательно отрезать?

— Мне кажется, к этому вопросу нужно подойти с другой стороны. А именно, что с этой информацией делать. Каждый сам, с помощью собственной головы, своего врача, своих друзей, священника, раввина будет дальше разбираться, что с этим делать.

— Совершенно верно. Голова всем дана разная.

— Эта информация является для человека очень тяжелой.

— Считаешь ли ты, что Анджелина поступила правильно?

— Не знаю. Мне сложно ответить на этот вопрос. Во-первых, я не знаю конкретных деталей того, что с ней происходило. А с другой стороны, исходя из общих соображений, я бы на ее месте со своим телом, со своим здоровьем поступил бы так же. Что не значит, что это единственный правильный ответ.

— Ты делал тестирование на свои гены?

— Да. Я делал себе практически все виды, доступные человеку, тестирования, на своих генах.

— Если бы ты увидел там что-то, что тебя ставило перед таким выбором, как бы ты рассуждал?

— В моих генах я нашел кое-какие волнительные вещи, но не настолько опасные для жизни. Но я к этому по-другому отношусь. Я переживаю о том, как мне питаться и что курить мне больше нельзя, а завтра «Аннушка там разольет масло» и все эти переживания никому станут нафиг не нужны. И в каком-то смысле это вся наша жизнь — мы что-то там узнаем и делаем какие-то выводы исходя из неполных знаний.

— Есть целый комплекс вопросов, который касается не уже родившихся людей, а еще не рожденных. Развито же генетическое тестирование плода… Раньше вопрос решался очень просто: родили ребенка, как получилось, так и живем. А сейчас человек оказывается перед довольно трудным этическим выбором.

— Если все происходит правильно, то такое тестирование делается еще до беременности. Если мы узнали, что есть вероятность передать будущему ребенку что-то рецессивное и ужасное, в этом случае можно обращаться к клиникам искусственного оплодотворения и…

— И отказываться от партнера?

— Нет, почему отказываться? Обращаться вместе с партнером, взять яйцеклетки и сперматозоид, оплодотворить какое-то количество яйцеклеток. Дорасти их до определенной стадии, проверить, выявить здоровые эмбрионы и привить их матери. И тогда получатся дети от двух партнеров, не унаследовавших это заболевание.

— Ну многие люди в принципе не готовы к факту детей из пробирки.

— В целом решение того, что хорошо, а что плохо, для себя люди принимают самостоятельно. Никто никому не навязывает детей из пробирки. Я не бегаю ни за кем с пробирками, не заставляю их заводить…

— Скорее, за тобой будут бегать.

— Если кто-то считает, что это неприемлемо для них лично, прекрасно. А я, например, за свою жизнь видел очень много больных детей. Я видел, как выглядят плохие генетические заболевания, сколько боли и страдания это приносит бедному ребенку, который и жизни-то никогда не узнает. И насколько это ужасно для родителей. И если у нас есть возможность дать потенциальным родителям эту информацию, то кто мы такие, чтобы ее не дать. А люди поступают по собственной совести.

— А как цена формируется в этом случае? У вас же есть цена теста?

— Коммерческая медицина — это вообще очень интересная штука. Очень большой процент технологического процесса происходит за счет того, что на этом могут заработать. Но я бы занимался тем, что делаю сейчас, даже если бы это и не приносило ощутимых денег. Я за деньгами никогда не гнался. Но, безусловно, мы никогда бы не нашли несколько сотен миллионов, которые нам нужно было поднять, чтобы превратить нашу идею в реальность. Возвращаясь к ценообразованию, мы изначально приняли два решения. Первое — когда у людей нет медицинской страховки и они за все платят сами, то им мы продаем продукт за себестоимость. И второе — люди, которые попадают под черту бедности, получают тестирование бесплатно. Если я правильно помню, мы берем формальную государственную черту бедности, и умножаем ее на 4. И 10% тестирования мы даем бесплатно, потому что это люди, у которых нет денег и нет страховки.

— Это не социалистическая какая-то штука?

— Понимаешь, разница в Америке в качестве жизни между $55 тыс. в год и $60 тыс. в год — минимальная. Все наши правила, как мы общаемся с пациентами, и в том числе о финансовом вопросе, подразумевают очень большую степень гибкости. Мы довольно многое прощаем, когда людям нужна помощь, иначе они ее не получат.

— Инвесторы к этому как относятся?

— Инвесторы на это смотрят на макроуровне. Опять же, пойми, бесплатно помогать бедным людям — это звучит благородно и приятно, но в этом есть немаловажный аспект того, что это разумно с точки зрения бизнеса. Invitae всю дорогу подразумевается как первая и последняя и единственная компания, к которой нужно обращаться за всеми вопросами, которые связаны с генетикой здоровья.

— У меня вопрос про так называемое community или доступность данных.

— Мы тратим очень много ресурсов, чтобы взломать все это дело было сложно. И теоретически эта утечка, конечно, возможна: какие-то попытки происходят регулярно. Но пока что мы успешно от этого защищаемся. Когда мы писали, что данные принадлежат пациентам, мы с коллегами говорили даже не про информационную безопасность, а именно про философский момент: без спроса пациентов мы не будем этими данными торговать. Фармацевтическим компаниям, которые разрабатывают новое лекарство от рака, очень важно получить доступ  к правильной группе пациентов. Или каким-нибудь ученым эти данные зачастую очень ценны.

— Ну, они их, получается, не могут нигде взять.

— Они их могут взять у нас, но абсолютно с четкого разрешения конкретного пациента. Наши пациенты, у которых какое-то семейное заболевание, какая-то проблема, очень заинтересованы в том, чтобы помогать фармацевтическим компаниям разрабатывать лечение от болезней, которые влияют на их семью, если к ним относиться идеально прозрачно и этично, на все просить разрешения.

Пчелы и Burning Man: чем увлекается Алекс Фурман?

— Я хотела с тобой поговорить про твой блог. Во-первых, мне непривычно, что человек, который программист по бэкграунду, хорошо пишет и интересно, но непривычно. Мне понравилось.

— Спасибо!

— Там одна из заметок, которая меня привлекла, про то, что «я отговариваю вас становиться стартаперами». Разъясни, пожалуйста, свою позицию.

— Я хорошо помню, когда это написал. Это был некий крик души, когда у нас был первый большой успех. Я живу в Сан-Франциско, вокруг Силиконовая долина, тут такой культ стартапа: все хотят быть стартаперами, это очень романтизированное занятие. И когда вдруг я с удивлением для себя стал успешным стартапером, ко мне стала обращаться куча людей, мол, я тоже хочу быть стартапером, а что мне нужно делать? И я долгое время вообще не понимал, как ответить на этот вопрос. А потом понял, что лучший совет — не связываться, потому что то, насколько это все классно, гламурно и романтично, люди очень сильно преувеличивают. Большинство стартапов заканчиваются ничем. А мир полон историй про основателей компаний, которые со своим безумным видением сделали что-то потрясающее, изменили мир и безумно при этом разбогатели. И все это выглядит красиво и последовательно. И эти истории в основном рассказываются как эпические: с началом, серединой и концом.

— Продуманные.

— Да. А на самом деле ни фига подобного. Все это безумно тяжелая и нервная работа. То, что со мной случилось, об этом можно только мечтать. Да, я основал компанию, она успешно провела IPO [Invitae провела IPO в 2015 году  и привлекла $104 млн. — The Bell).

— Первую компанию. Первую же.

— И в каком-то смысле это идеальный вариант, и я легко тоже мог бы рассказать какую-нибудь очень красивую историю о том, кем мы были, что у нас было такое видение, и потом мы не сдались. И все было бы замечательно и последовательно. Но на самом деле это было безумно тяжело. Легко могло не получиться. В том, что вообще что-то получилось, есть очень большой процент удачи. Да, у нас была  хорошая идея, мы работали, не жалея себя, но вокруг меня была куча народа с хорошими идеями, которые работали не меньше и у которых ничего не вышло.

И если чисто за деньгами стремиться, то есть куда более надежные, спокойные и предсказуемые способы заработать много денег. С другой стороны, я немножко лукавлю, в том смысле, что вся моя история с Invitae — это, конечно, одна из самых крутых вещей, которая в моей жизни происходила. Этот опыт был потрясающе классный. Даже самые болезненные куски были безумно ценными. Я не променял бы его ни на что. Но в моем случае у нас это получилось еще и в том числе потому, что я был настолько влюблен в идею, мне настолько хотелось это сделать, что я был готов не сдаваться, готов был биться головой об стенку. Вопреки здравому смыслу, настолько хотелось эту штуку сделать. И поэтому, когда ко мне приходят за такими советами, я всегда говорю: подожди, когда ты встретишь эту идею, которой загоришься настолько, что не простишь себе, если не попытаешься ее-таки воплотить в реальность, тогда вперед.

— Ты всю дорогу был уверен, что все, что вы делаете, — это точно правильно?

— Я всю дорогу понимал, зачем я делаю то, что я делаю. И я это не только понимал, а чувствовал. Одно дело понимать, что есть больные дети, которым можно помочь, или родители больных детей, которые не знают, что происходит, и винят себя, а им можно дать ответ.

— А это был какой-то конкретный триггер, какая-то история за этим стояла или ты просто в процессе жизни сталкивался с подобным?

— Началось все с мамы. Через пару недель мне исполнится 39 лет. Мама умерла в 39 от рака кожи — очень любила загорать на солнце. Мы ничего не знаем, сложно думать о том, как  могло бы быть, если бы мы больше знали о ее здоровье. Но вообще была идея, что есть страдания от болезни и смерти и можно это попытаться предотвратить.

— А ты какую-то причастность к России ощущаешь в себе? Или это просто отдельная субстанция.

— И да, и нет. Я очень близко отношусь к русской культуре, говорю по-русски. У меня две дочки, и обе выучили русский язык.

— Ну, жена у тебя русская?

— Да. Я читаю по-русски. У меня есть куча прекрасных друзей. А также есть какая-то геополитика, в которой куча всяких гадостей, но которую я полностью отделяю. Быть может, это какой-то выбор или проявление слабости с моей стороны, но для меня Россия — это замечательные люди, замечательная культура и замечательный язык, который я люблю, литература, поэзия. И это мое, я чувствую себя частью всего этого дела. И очень этому рад.

—  А ты бы жил в России? Ну, какое-то время?

— Сложный вопрос. Я уже давно там, где хочу. Жить здесь — для меня это осознанный выбор. Но он много с чем связан: тут куча моих друзей, семья. Но легко можно себе представить, что я бы жил в России.

— Что для этого должно быть в России, кроме климата, что уже невозможно?

— Не знаю, мне сложно ответить на этот вопрос. Для того чтобы мне вообще отсюда куда-то переехать, должна быть какая-то очень хорошая причина.

—  Расскажи про фотографию. Еще одна твоя статья в блоге говорит о том, что вообще очень хорошо, что фотография демократизировалась.

—  Раньше для того, чтобы стать фотографом, был безумный технически сложный аспект. Фотоаппараты были огромными, даже технически четкую фотографию с правильной выдержкой и наведенную на фокус сделать было очень сложно и требовало обучения. И нужно было таскать эти огромные бандуры, проявлять пленку было сложно. Более того, у меня даже есть большеформатный фотоаппарат, на который я даже иногда фотографию на большеформатную пленку. А еще у меня в кармане есть телефон, и в нем уже есть очень хороший фотоаппарат, если я вижу что-то классное, то я могу это сфотографировать.

—  Меня в тебе это привлекает, ведь это еще одна грань тебя. Довольно неожиданная. Для человека, который занимается бизнесом, программированием и генетикой…

— А еще я пчел развожу.

— О Господи! Почему пчел?

— Это получилось стихийно, совместный проект с отцом моей жены, который всю жизнь увлекался пчеловодством. И в какой-то момент мы решили: почему бы нам вместе не попробовать? А вообще, это очень интересно. Пчелы — такие безумно интересные существа, абсолютно непохожие на людей, абсолютно непохожие на жизнь, это некая другая форма жизни.

— В смысле?

— В смысле того, что в пчелином улье сама по себе пчела не является индивидуумом. Они сами по себе ничего не могут, и получается — беспомощны. А вместе они могут совершенно какие-то потрясающие вещи делать.

— Расскажи, что для тебя Burning man?

— Это довольно уникальный культурный феномен. Но раз в году в Неваде в соляную щелочную пустыню приезжает куча народа и строит город. Кто-то приезжает заранее и строит какие-то безумные масштабные структуры. Кто-то приезжает на неделю и строит что-то поменьше, а кто-то просто приезжает потусоваться. А в конце все это дело сжигается, развевается, уносится. И на этой точке на карте больше ничего не остается. Начинается это с полной пустоты и в полную пустоту возвращается. И с точки зрения современного искусства — это самая интересная выставка, которую я когда-либо видел. Для любителей музыки там бесконечное количество музыки, от электронно-танцевальной до джаза — там есть мое любимое джаз-кафе, куда я прихожу слушать акустический джаз. Для меня лично это в первую очередь большая песочница, где я могу почувствовать себя ребенком. Некое такое волшебное пространство, где нету коммерции, там принципиально нельзя покупать и ничего продавать. Там, например, полно баров, в которые можно прийти и выпить. И все это бесплатно.

— Туда нужно что-то принести, да?

— Можно, для большинства людей, побывав там, очень хочется как-то в этой жизни участвовать, не быть зрителем. Но необязательно. Можно ничего туда не привозить. Лично я туда езжу время от времени, в этом смысле я таким полноправным burner не являюсь. Я давно начал ездить, и мы многое делали. В этот раз у нас не было времени строить что-либо сверхграндиозное, и мы решили просто автобус принести. Мы разбили лагерь рядом с остановкой этого автобуса. И встречали людей там с холодным пивом, помогали найти, куда пойти там, кормили, когда надо.

Блиц: самая большая ошибка и что спросить у Цукерберга?

— А у тебя много осталось в компании?

— Я про свои личные финансы никому не рассказываю. Как-то мне кажется этот вопрос интимным. У меня остался, с одной стороны, довольно маленький кусок компании, но с другой — гораздо больше, чем я когда-либо ожидал.

— Как ты себя соотносишь с этими деньгами?

— Я всю дорогу думал, что деньги меня специально не мотивируют. И на поверку, в общем-то, так и оказалось. С одной стороны, я много заработал на всем происходящем. А с другой стороны, моя жизнь как была, так и осталась. Приятно, наверно, знать, что есть некие резервы. В этом смысле я получил некую финансовую безопасность и независимость. Грубо говоря, если я на всех обижусь и не захочу больше работать, то я могу, наверное, даже выйти на пенсию.

— Что бы ты делал на пенсии?

— А я не знаю. Я безумно люблю свою работу. А моя работа очень сильно преобразилась из того, чем я занимался. Когда мы основывали компанию, я занимался техническими задачами: программированием, биоинформатикой. Сейчас я занимаюсь организационными вопросами, абсолютно другими. И я постоянно раз за разом нахожу для себя какие-то новые интересные задачи. Я не только очень люблю свою конкретную работу, оказывается, я вообще очень люблю работу, поэтому я представления не имею, что бы я делал на пенсии.

— А что ты сейчас делаешь в компании? Что такое организационная деятельность?

— Это как правильно разбивать людей на команды, ставить задачи, оценивать работу людей, где и когда нужно вкладывать, расширяться. Когда мы покупаем другие компании, я много занимаюсь интеграцией стратегии, людей, команд и технологического развития.

— Бизнесмен, который для тебя супернорм?

— Не знаю. Например, основатель и наш СЕО Шон Джордж — человек, который работает больше, чем кто-либо, и наиболее критично и жестко относится к самому себе. Но при этом он раз за разом в сложных ситуациях всегда поступает по совести. Это человек, за которым просто хочется следовать, я таких много знаю. Есть некий стереотип, что акулы капитализма такие ужасные и продадут собственную мать. Но, быть может, мне повезло, а быть может, это дурацкий стереотип.

— Самая большая ошибка в бизнесе или в жизни?

— Я всю дорогу испытывал некое чувство неполноценности. Я такой недоучка, а меня окружают очень успешные люди, которые много чего достигли. И я всю дорогу на эту тему комплексовал и до сих пор комплексую. Хотя, если посмотреть объективно, я принес очень много пользы. Но у всех есть моменты слабости, и в них я комплексую по этому поводу, что я выскочка, который ничего не делает, пользы не приносит, только говорить и умеет, пока все остальные работают.

У нас был первый наш момент резкого роста, когда в начале у нас было 24 человека, а в конце года 150. И мы принимали кучу людей с очень богатым опытом. Я дал этим комплексам себя победить и немножко отошел на задний план. Решил, что буду концентрироваться на каком-то своем куске работы, не нужно мне лезть в большое начальство. И это, безусловно, было безумно неправильно. Дать собственным тараканам и собственным комплексам себя победить — это было непростительное проявление слабости, которое привело к куче потраченного времени и нервов.

— А самая большая удача?

— Все мои ключевые удачи в большой степени сводятся к тому, что, во-первых, я оказался в нужном месте в нужное время. Абсолютно непредсказуемо, незапланированно. А также когда понял, распознал и ухватился за какие-то возможности. Формально была куча удач: успешно основали компанию, вырастили ее, успешное IPO. Это очень круто.

– Страсть, если не бизнес. Ну, ты страстно увлечен своей работой, очевидно.

– Я в принципе интроверт, от людей устаю, но я потрясающе люблю близкие, настоящие и осмысленные отношения между людьми. Между мной и моими детьми, моей женой, друзьями. Наверно, это самое главное, что есть в моей жизни, и я потрясающе ценю, что вокруг меня есть куча прекрасных людей, которых я очень люблю и которые любят меня. И для меня это безумно важно.

— Есть ли какое-то место на планете, в котором ты хотел бы пожить или побывать?

— Нет. Я очень мало где бывал, я не очень много путешествую: раньше не было денег, потом не было времени. Да и лентяй я. Но я очень люблю это делать: не бегать по каким-то туристическим местам, а именно проводить время, тусоваться там, где тусуются местные жители.

— Книга, которая произвела в последнее время какое-то впечатление? Любая, не обязательно про бизнес.

— Есть книга, которую я читал когда-то давно, Виктора Франкла «Человек в поиске смысла». Виктор Франкл — это профессиональный психолог, но так получилось, что он попал в концлагерь во время Второй мировой войны и выжил.

— Это знаменитая книга на самом деле.

—  Здорово. Я про нее не слышал, мне кто-то подсунул. Но так или иначе мне очень ценным показалась идея о том, что смысл нужно находить не в погоне за горизонтом, а именно просто в жизни, здесь и сейчас, в любой момент. Нас окружает потрясающее количество и красоты, и смысла, и его не нужно искать, на него нужно просто внимание обращать.

— Оказавшись перед Цукербергом, что ты ему скажешь?

— Да ничего, наверное. Я человек стеснительный, мне тяжело с людьми. Поболтать с ним, наверное, было бы интересно.

— Про что?

—  Да не знаю. Про жизнь. Про истории какие-то. Но заготовки для Марка нашего Цукерберга у меня нет.

Елизавета Осетинская